«Опыты» сформировали жанр эссе и сделали Мишеля де Монтеня одним из основоположников мировоззрения Нового времени. Эта книга философских размышлений о самых разных предметах от скорби до человеческой природы, опубликованная в 1580 году, отличается прихотливостью композиции: изложение подчиняется не строгому плану, а извивам мысли — многочисленные литературные цитаты переплетаются с житейскими наблюдениями. По заказу радиостанции France Inter, филолог Антуан Компаньон подготовил серию из сорока коротких передач, обозревающих основные темы одного из главных философских трудов XVI века. Позднее он собрал эти тексты в книгу, которая недавно вышла на русском в электронном виде. Публикуем фрагменты «Лета с Монтенем», в которых исследователь комментирует представления Монтеня о телесности — почему тот считал, что выпавший зуб — это репетиция смерти, болезнь — часть здоровья, а сексуальность развивает литературу.
Выпавший зуб
Смерть — один из главных предметов размышлений Монтеня, к которому он не устает возвращаться. «Опыты» в какой-то мере и есть приготовление к смерти: вспомним главу первой книги «О том, что философствовать — это значит учиться умирать» или последние главы третьей книги «Об опыте» и «О физиогномии», где Монтень превозносит стоицизм крестьян, которые в разгар войны и чумы вели себя столь же мудро и спокойно, как Сократ, выпивший чашу с ядом.
«Бог милостив к тем, у кого проявления жизни он отнимает постепенно: это единственное преимущество старости. Тем менее тяжкой и мучительной будет окончательная смерть: она унесет лишь пол- или четверть человека. Вот у меня только что выпал зуб — без усилий, без боли: ему пришел естественный срок. И эта частица моего существа, и многие другие уже отмерли, даже наиболее деятельные, те, что были самыми важными, когда я находился в расцвете сил. Так-то я постепенно истаиваю и исчезаю».
Мы не можем испробовать смерть: она приходит лишь однажды. Но Монтень не упускает ни один опыт, способный даровать ее предчувствие. Так — мы уже говорили об этом, — на удивление мирной, спокойной смертью показалось ему падение с лошади, за которым последовал обморок. Маленькой репетицией смерти становится и выпавший зуб.
В старении есть по меньшей мере одно преимущество: мы умираем не сразу, а постепенно, капля по капле, так что «окончательная смерть», по выражению Монтеня, может оказаться не столь жестокой, как если бы она настигла нас в молодости, в расцвете сил. Потеря зуба — досадная, но всё же не катастрофическая, — воспринимается автором «Опытов» как признак старения и прообраз смерти. Монтень сравнивает ее с другими повреждениями своего тела, одно из которых, по всей видимости, касается его мужского достоинства. Аналогия между зубами и половыми органами — признаками силы (или бессилия, когда они перестают слушаться) — проводится им задолго до Фрейда.
«Я опустился уже настолько низко, что было бы нелепо, если бы последнее падение ощутилось мною так, словно я упал с большой высоты. Надеюсь, что этого не будет». В конце пассажа чувствуется неуверенность: окончательная смерть, которая уносит лишь остатки человека, не может, как считает Монтень, сопровождаться всей полнотой смертных мук. Он надеется, что ему подобное не суждено. Но убежден ли он? Он предполагает, а предположение — это почти сомнение. Пусть ты потерял зуб, пусть твое тело изношено, и всё же окончательная смерть может оказаться не менее мучительной, чем та, что настигает человека в расцвете сил.
«Ko всему в нашей жизни незаметно примешивается смерть: закат начинается еще до своего часа, а отблеск его освещает даже наше победное шествие вперед. У меня есть изображения мои в возрасте двадцати пяти и тридцати пяти лет. Я сравниваю их с моим нынешним обликом: насколько эти портреты уже не я, и насколько я такой, каким стал сейчас, дальше от них, чем от того облика, который приму в миг кончины».
Монтень убеждает самого себя: интеллект в нем дает урок воображению. Глядя на свои фотоснимки, сделанные в разные периоды жизни, мы понимаем, что люди на этих пожелтевших отпечатках — уже не мы. Монтень подчеркивает разницу между собой сегодняшним и собой вчерашним. И тем не менее что-то в нем остается неповрежденным: «Это уже не я», — говорит он о старом портрете. А значит, некое «я» пребывает в нем в целости и сохранности: именно это «я» однажды умрет.
Стыд и искусство
Монтень говорит о своей сексуальности с такой свободой, которая может смутить и сегодня. Эта тема возникает в главе «О стихах Вергилия», на фоне сожалений автора «Опытов» об утрате им юношеской удали. Первым делом он считает необходимым оправдаться, откуда следует, что, пускаясь в откровения, он сознательно нарушает табу.
«Но вернемся к моему предмету. В чем повинен перед людьми половой акт — столь естественный, столь насущный и столь оправданный, — что все как один не решаются говорить о нем без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьезной и благопристойной беседе? Мы не боимся произносить: убить, ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у нас на языке… Нельзя ли отсюда вывести, что чем меньше мы упоминаем его в наших речах, тем больше останавливаем на нем наши мысли. И очень, по-моему, хорошо, что слова наименее употребительные, реже всего встречающиеся в написанном виде и лучше всего сохраняемые нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известны решительно всем. Любой возраст, любые нравы знают их нисколько не хуже, чем название хлеба. Не звучащие и лишенные начертаний, они запечатлеваются в каждом, хотя их не печатают и не произносят во всеуслышание. [И пол, который больше всего этим занимается, старается меньше всего об этом говорить .] Хорошо также и то, что этот акт скрыт нами под покровом молчания и извлечь его оттуда даже затем, чтобы учинить над ним суд и расправу, — наитягчайшее преступление. Даже поносить его мы решаемся не иначе, как с помощью всевозможных описательных оборотов и живописуя».
Монтень задается вопросом о том, что запрещает нам говорить о сексе, хотя мы без тени сомнения обсуждаем другие стороны человеческой деятельности, куда менее естественные и действительно мерзкие, в том числе преступления вроде насилия, убийства или измены. Перед нами глубокое размышление о важнейшем чувстве человека — стыде. Почему мы не говорим о том, чем занимаемся постоянно? Как объяснить стыдливость в отношении всего, что связано с сексом? Версия Монтеня такова: чем меньше мы о чем-то говорим, тем больше мы об этом думаем. Иначе говоря, мы мало говорим о сексе, чтобы побольше думать о нем. Мы держим при себе слова, которые прекрасно знаем, и, оставаясь в секрете, они приобретают для нас особую ценность. Тайна, окружающая секс, способствует его престижу. Монтень здесь имеет в виду главным образом женщин — «пол, который больше всего этим занимается» и «меньше всего об этом говорит»: так сказывается характерное для Возрождения женоненавистническое предубеждение, множество примеров которого можно найти у Рабле, описывающего женский половой орган (на манер Платона и древних медиков) как непокорное и ненасытное животное.
В то же время Монтень признает одно ценное преимущество, которое дает запрет на обсуждение секса: не имея возможности говорить о нем открыто, мы находим способы представлять его иносказательно — «с помощью всевозможных описательных оборотов и живописуя», то есть в стихах и картинах. Монтень объясняет искусство через стыд или целомудрие, усматривая в нем поиск завуалированного, аллегорического, окольного выражения секса.
Что же касается женоненавистничества, то в конце той же главы Монтень благополучно от него отказывается и твердо становится на сторону равенства мужчин и женщин:
«…мужчины и женщины вылеплены из одного теста; если отбросить воспитание и обычаи, то разница между ними невелика. Платон в своем Государстве призывает безо всякого различия и тех и других к занятиям всеми науками, всеми телесными упражнениями, ко всем видам деятельности на военном и мирном поприщах, к отправлению всех должностей и обязанностей. А философ Антисфен не делает различия между добродетелями женщин и нашими. Гораздо легче обвинить один пол, нежели извинить другой. Вот и получается, как говорится в пословице: потешается кочерга над сковородой, что та закоптилась».
Монтень отлично понимает, что, представляя женскую сексуальность в карикатурном виде, всего лишь следует расхожему штампу: кочерга и сковородка, очевидные половые символы, предстают у него в одинаково смешном — и постыдном — положении.
Врачи
Монтень, как я уже говорил, не любил врачей. Он с явным удовольствием обрушивался на медицинскую братию, считая врачей бездарями или шарлатанами, не способными ничего поделать с его камнями в почках. Размышления о них рассеяны по всем «Опытам». В последней главе второй книги «О сходстве детей с родителями» Монтень пишет:
«На основании всего того, что мне приходилось наблюдать, я не знаю ни одного разряда людей, который так рано заболевал бы и так поздно излечивался, как тот, что находится под врачебным присмотром. Само здоровье этих людей уродуется принудительным, предписываемым им режимом. Врачи не довольствуются тем, что прописывают нам средства лечения, но и делают здоровых людей больными для того, чтобы мы во всякое время не могли обходиться без них. Разве не видят они в неизменном и цветущем здоровье залога серьезной болезни в будущем?»
Конечно, Монтень перегибает палку. Мужчины и женщины, следующие предписаниям врачей, болеют, по его мнению, чаще других. Врачи назначают им лекарства и меры, в которых больше вреда, чем пользы: к неприятностям болезни они добавляют неприятности лечения. Врачи делают людей больными, чтобы укрепить свою власть над ними. Врачи, подобно софистам, преподносят здоровье как предвестие болезни. Короче говоря, чтобы остаться здоровым, лучше к ним не обращаться.
Медицина эпохи Монтеня была примитивной и ненадежной, так что причин не доверять ей и избегать ее хватало. Автор «Опытов» удостаивает милости лишь одну врачебную технику — хирургию, которая решительно борется с бесспорным недугом, не особенно полагаясь на догадки и предположения, потому что «видит, с чем имеет дело». Однако и ее результаты во многом случайны. А за пределами хирургии Монтень не видит существенной разницы между медициной и магией и предпочитает заботиться о своем здоровье сам, следуя природе:
«Я довольно часто болел и, не прибегая ни к какой врачебной помощи, убедился, что мои болезни легко переносимы (я испытал это при всякого рода болезнях) и быстротечны; я не омрачал их течения горечью врачебных предписаний. Своим здоровьем я пользовался свободно и невозбранно, не стесняя себя никакими правилами или наставлениями и руководствуясь только своими привычками и своими желаниями. Я могу болеть где бы то ни было, ибо во время болезни мне не нужно никаких других удобств, кроме тех, которыми я пользуюсь, когда здоров. Я не боюсь оставаться без врача, без аптекаря и всякой иной медицинской помощи, хотя других эти вещи пугают больше, чем сама болезнь. Увы, не могу сказать, чтобы сами врачи показывали нам, что их наука дает им хоть какое-нибудь заметное преимущество перед нами».
Оглядываясь на природу, Монтень стирает границу между болезнью и здоровьем. Болезни — часть нашего естества: у каждой из них своя продолжительность, свой жизненный цикл, которому лучше подчиниться, чем противоречить. Доверие к природе требует отказаться от медицины. Поэтому, заболевая, Монтень старается не менять своих привычек.
Напоследок он выпускает парфянскую стрелу: врачи живут не лучше и не дольше нас. Они страдают от тех же болезней и выздоравливают в те же сроки, что и остальные. В данном случае не стоит воспринимать его слова как руководство к действию: наши врачи не имеют ничего общего со знахарями Возрождения, и мы, пожалуй, можем им доверять.
Из книги «Лето с Монтенем» Антуана Компаньона (Ad Marginem, 2020). Перевод Сергея Рындина.
