Почему антифашизм в России все еще актуален. Вспоминаем историю российских антифа и Стаса Маркелова

Много лет в этот день в Москве в начале Тверского бульвара собиралась странная компания. Панки в коже, анархисты, как будто выскочившие из документального фильма о перестройке, — а рядом правозащитники и рафинированная московская интеллигенция. «С раньших времен», как говорил Паниковский.

В лучшие годы их было больше тысячи, а потом все меньше и меньше. Они стояли, общались, грелись немного, проходили полицейский досмотр. Было очень холодно. 19 января — крещенские морозы. Могло быть минус двадцать и даже холоднее.

Стояли, а потом шли по бульварам к Пречистенке, к тому месту, где убили Стаса и Настю. Кричалки были такие: «Наше отечество — все человечество!», «Выше, выше черный флаг, государство — главный враг!». Что-то про книги вместо бомб. Против войны, против ненависти. Конечно, против расизма…

На Арбате, в районе кинотеатра «Художественный» их обрызгивали грязью дорогие иномарки, от них шарахались обыватели. Уж больно непривычное зрелище для Москвы. Люди, которым нужно что-то, кроме денег и развлечений, внушают подозрение и чувство опасности. Это были бодрые, сильные, позитивные люди, но их было слишком мало, чтобы хоть что-то изменить.

19 января — День антифашистского движения в России. В этот день в 2009 году нацистская группировка БОРН убила адвоката Стаса Маркелова и журналистку Анастасию Бабурову. Это не единственные антифашисты, погибшие за свои принципы. Тимур Качарава (2005), Александр Рюхин (2006), Илья Бородаенко (2007), Фёдор Филатов (2008), Иван Хуторской (2009), Константин Лункин (2010), Никита Калин (2012)… Их было очень много.

А потом началась война, и мы перестали считать. Нацизм вышел на государственный уровень.

Жестокие уличные войны между антифа и бонами только кажутся субкультурными и маргинальными. Они имели далеко идущие последствия. Из них вырос, например, пресловутый Центр Э. Его создали как раз, чтобы пресечь насилие на почве ненависти и национальной розни, за полгода до гибели Стаса и Насти. И действительно, к середине десятых годов уличного насилия стало меньше. Но зато эшники стали выполнять роль политической полиции. Они стремились прекратить вообще какую-либо уличную политику. А потом выяснилось, что многие в Центре симпатизируют ультраправым. И даже больше: часть неонацистов устроилась в этот Центр на работу.

Весной 2012 года началось «болотное дело» — по результатам протестов и кровавого побоища, устроенного полицией в самом центре Москвы, на мосту у кинотеатра «Ударник». Среди осужденных «болотников» преобладали анархисты и антифашисты: Алексей Полихович, Алексей Гаскаров, Степан Зимин…

Эта тема вышла на первый план с началом войны на Донбассе в 2014 году. Трудно было не заметить нацистскую символику у основателя ЧВК «Вагнер» Дмитрия Уткина, да он и не особо скрывал ее. И позывной «Вагнер» появился не просто так: любимый композитор Гитлера, вполне понятный оммаж. На Донбассе в то время было много крепких ребят в рунах, вскидывавших руку «от сердца к солнцу», я видел их собственными глазами.

В 2017–2020 годах власти без устали громили антифашистское сообщество. Дело «Сети», тюменское дело, целая череда мрачных историй с пытками и огромными сроками. Началась политическая эмиграция, бегство от репрессий. Антифашизм все больше уходил в глубокое подполье, как в Германии 1930-х годов.

Зато антифашистскую риторику взяла на вооружение официальная пропаганда. Правда, в специфическом, антиукраинском ключе. Слово «фашист» в адрес украинских властей и политических противников внутри РФ звучало так часто, что смысл его полностью нивелировался. Оно стало означать плохого человека, точнее, того, кто не нравится говорящему. Им стали бросаться направо и налево. Типа слов «мерзавец» или «дурак».

Знакомый отказался дать в долг? Фашист.

Жена ушла к другому? Фашистка.

Мы антифашисты, они фашисты. Мы хорошие, а они плохие. Что бы это ни значило.

И с противоположной стороны оценки соответствующие: в России фашизм, Россия фашистская страна. Нет, это еще не фашизм, это всего лишь авторитаризм и имперство, но фашизм вполне может случиться, фашизация общества идет полным ходом. Это один из вероятных сценариев, которые предсказывают политологи: ультраправый переворот, поддержанный снизу.

Именно поэтому 19 января все еще актуально. Может быть, даже больше, чем раньше, в мирное время. Это день, когда люди вспоминают, что линия разграничения проходит не там, где ее прочертили политики. Что такие вещи, как свобода, равенство и братство не имеют национальной или государственной принадлежности.

Ниже мы собрали для вас фрагменты важных антифашистских текстов. Некоторые из них вышли недавно, некоторые больше десяти лет назад, но не утратили остроты. Они о том, что можно противопоставить надвигающемуся на нас мраку. И о людях, которые боролись и продолжают бороться.

Стас Маркелов. Из «Красной книги антифа»‌

«Достали!» — антифа-движение возникло именно с этого крика, который прежде чем выйти на улицу раздаётся в голове каждого.

Достали тем, что заставляют жить по своим звериным правилам и не признают автономии и свободы кого бы то ни было.

Достали тем, что не знают другого языка, кроме силы и жестокости, и в отличие от прежних «гопников» пытаются оправдать своё насилие примитивными идеями.

Достали попытками выявить чистоту крови, расы, будто люди превратились в собак и к какой-то выставке очищают породы от дворняжек.

Достали любовью к историческим кровожадным монстрам, уже один раз погружавшим мир в кровавое месиво.

Главное, достали тем, что они никому не дают нормально жить.

Они называют себя по-разному: фашистами, расистами, нацистами, национал-патриотами, но при этом все отказываются от человеческого статуса, надевая на себя животное клеймо принадлежности к нацистской стае.

Ладно бы они жили сами по бесчеловечным законам, строили друг другу концлагеря, устраивали между собой этнические чистки, проводили бы бесконечные расовые войны. Но основная опасность в том, что они пытаются господствовать везде, всех насильственно загоняя пинками в свой концлагерь.

Люди для них — живой материал, человеческий мусор для чокнутых фюреров и вурдалакской идеи чистоты крови.

Если им самим не хватает мозгов, и они отдали свою свободу и свою волю каким-то идиотам, называющим себя фюрерами, то причём здесь мы? Неужели мы также безоглядно отдадим свою жизнь и превратимся в быдло, пушечное мясо? Неужели в качестве рабов мы готовы войти в их иерархию?

Если организм сопротивляется — значит, он живёт! Если общество борется с фашизмом, то это живое общество и это борьба не на жизнь, а на смерть. Это живой фронт, в котором решается, будем ли мы жить дальше.

Нам есть за что воевать, хотя бы за право оставаться людьми, а не фашистами. Мы прекрасно понимаем, что любые попытки пойти на компромисс, переговоры, ублажить их — значит заживо похоронить себя и своё будущее.

Чуму выжигали сразу в чумных бараках вместе с её мёртвыми носителями. Так было нужно, чтобы выжило всё общество. Носители «коричневой чумы» перестают быть нормальными живыми людьми, они уже заражены смертельным вирусом.

Нам будут говорить о гуманизме, но гуманизм — это защита людей, а не попытка скрыть болезнь, чтобы затем не хватило сил бороться против эпидемии.

Смертельную заразу останавливают сразу, иначе потом некуда будет бежать от ее носителей, и вместо фронта борьбы с ней останется только подполье. Лучше сейчас выслушать обвинения в не гуманизме, чем спорить о верной тактике перед дверью газовых камер.

(…)

Если фашистская идеология — это идеология зверья, то антифа строится на прямо противоположных принципах.

Фашисты говорят об абсолютной иерархии. На самом деле должно быть абсолютное равенство, причём не формальное на бумаге, как у либералов, а реальное равенство свободных людей.

У фашистов всё общество напоминает казарму, а должно быть именно РАВЕНСТВО РАЗНЫХ. Когда пытаются ввести равенство среди одинаковых, то это всё тут же превращается в скотный двор или очередь на бойню, и вылезают вожди, пытающиеся быть ровнее всех. Оставим фюрерам место быть в сумасшедшем доме, потому что желание господствовать над другими людьми — это психическая болезнь.

Фашисты пытаются выявить чистоту крови и истинные расы, хотя в мире чистокровные народы остались только в джунглях Амазонки. На самом деле, все народы равны, и каждый имеет право выбирать свою национальность по близости культуры, языка и всего, что ему понравится.

(…)

Виновны не нации! В первую очередь виновны те, кто стравливает нас с нашими соседями, с таким же, как мы, пусть даже они говорят на других языках и исповедуют другую веру.

(…)

Не надо вспоминать Великую Отечественную, наши деды и отцы уже сделали своё дело.

То, что происходит сегодня, — это плевок на их могилы, то, что делаем мы, — это защита чести своих предков.

Они смотрели на нацистов через прицел и не пытались вести с ними предательских переговоров или представить нелюдей «умеренными патриотами». Великая Отечественная была по праву мировой и с обеих сторон были люди всех национальностей. Как вместе с нами против общего врага воевали союзники, так и у нас были свои предатели.

Ничего не изменилось. Только сегодняшние пособники фашистов страшнее тех, кто был тогда. В войну многие шли на предательство из-за плена и угрозы смерти. Нынешним предателям своего народа никто не угрожал. Они пошли в услужение фашистам сами. Сами захотели надеть на себя свастику, как клеймо на скот.

Фашизм не появляется просто так. В XX веке — это была общественная обида Германии и Италии на последствия ужасов войны и всеобщее унижение.

Либералы открывали двери фашистам, а потом стали первыми коллаборационистами. Сталинисты раскалывали левый антифашистский фронт и демонстрировали всему миру, как плохо быть красными.

Ничего не изменилось, сейчас они играют ту же отвратительную роль.

Основная масса фашистов — это дети либерально-экономического ужаса 90-х годов, который почему-то назвали реформами. У их родителей отнимали работу, за бесценок продавали предприятия, на которых те честно работали многие десятилетия. Их семьи кидали в нищету, а самих лишали всяческих перспектив, говоря, что хорошее образование, работа и карьера доступны только для детей «новых русских», воров и прочей олигархической сволочи. Им чуть ли не насильственно вдалбливали в головы, что любой социальный протест, включая требования собственной зарплаты, — это поддержка красно-коричневых и выступления против демократии.

Они выучили пропаганду либералов на зубок и стали фашистами. А теперь либеральная интеллигенция кричит: «Откуда у нас такая опасность?»

Может, лучше вовремя бы обратили внимание на опасность, исходящую от тех, кто ездит в «Мерседесах» и катается на яхтах, проигрывая в казино и спуская на футбольные клубы наворованные у нас деньги?

Конечно, намного выгоднее направлять недовольство детей рабочих кварталов на беженцев или гастарбайтеров, сбежавших к нам со своей родины от войн и нищеты. Нападение на них безопасно для богатых, оно позволяет грабить нас дальше, а интеллигенция пусть бесконечно кричит о фашистской угрозе.

Либеральный ужас 90-х перенагрел общество, и этот пар вырывается либо горящими «Мерседесами», либо погромами на рынках. Власть упорно хочет, чтобы мы передрались между собой, а они продолжат жить за наш счёт.

Посмотрите, затронули ли нацисты-бонхеды во время своих многочисленных погромов и «прыжков» хоть одного мафиози или хоть одного бандита? Их уровень — это продавцы семечек на улице и дворники-гастарбайтеры. Нет, чтобы самим пойти в дворники и таким образом решить проблемы нелегальной иммиграции.

(…)

Фашистское движение хорошо вписалось в систему мафиозных кланов России, оно выгодно власти как преграда любым социальным протестам. А либералы, спровоцировав фашизм, продолжают кричать: «Как остановить безобразие?» — и сами тихо сползают к национал-патриотам.

Хотите проверить, спросите у них, считают ли они себя патриотами? Все подряд завьются в патриотическом раже. Их коробит одно слово интернационализм. Так пусть остаются со своим патриотизмом. Чем дальше от них, тем лучше, а то снова устроят экономический ужас и спровоцируют появление новых фашистских орд.

(…)

Великий русский классик Лев Толстой в своей статье «Патриотизм или мир?» прямо сказал: «Если хочешь уничтожить войну, уничтожь патриотизм».

Ему хватило храбрости это сказать. У нас же державный патриотизм стал официальной идеологией, и все только и делают, что клянутся в своей любви к Родине. Конечно, они её любят. Они её любят, как дойную корову. Столько лет обворовывали нашу страну, что было бы странно не любить такой источник халявного богатства.

Любовь к Родине — вещь личная, и некультурно выставлять её на показ. Как никто не вывешивает на политических знамёнах любовь к родителям, девушке или родному дому. Вещать об этом на каждом углу — это значит спекулировать на лучших чувствах людей. Под маркой патриотизма можно совершать любое злодеяние, прикрываясь самыми светлыми идеалами.

И не важно, какой национальности этот патриотизм, рано или поздно он приведёт к взаимным счетам с соседями, а затем и к провокациям межнациональной вражды. Нет народов, живших рядом друг с другом и ни разу не воевавших между собой. Счёт можно предъявлять друг другу до бесконечности.

Нет ни хороших, ни плохих национальностей, принадлежность к ним вообще не должна влиять на жизнь людей.

Националисты возрождают первобытные инстинкты близости своего племени и вражды с соседями. Они забыли, что мы уже вышли из состояния дикости.

С развалом Союза волна национальной истерии овладела почти всеми республиками. Это значит, что работа у нас есть везде, что не один из национализмов не должен остаться без отпора. Они все опасны: что русский великодержавный, распугавший весь мир так, что у нас не осталось друзей; что кавказские сепаратисты и ваххабиты — «люди со стеклянными глазами», религиозные фанатики, верящие даже не в Коран, а только приказам полевых командиров; что украинские бандеровцы, которые недовольны всеми национальными соседями; что белорусские нацдемы, пытающиеся внедрить национальные принципы, где их отродясь не было. Они могут быть более или менее радикальными, агрессивными или неагрессивными, парламентски-импозантными или улично-быдловатыми, но опасны они всегда. Противостояние им должно быть адекватно их угрозе, но противостоять необходимо, потому что зараза национализма выходит за пределы политики, она внедряется в сознание людей как болезнь.

Эта болезнь прикрывается красивыми лозунгами национального возрождения, и тут же они превращаются в обвинение других.

Всё начинается с хороводов, а заканчивается этническими чистками.

Национальные хороводы должны плясаться дома или в чистом поле, а не на политических подмостках.

Нет хороших националистов, есть более или менее опасные враги.

Нет честных патриотов, есть те, кто обманывают себя, и те, кто обманывают других.

Нет национальности в политике, есть желание власти обеспечить свою безнаказанность.

(…)

Теперь великая держава — это чуть ли не официальный лозунг нашей страны. И что нас ждет? Повтор развала под крики о величии?

Власть не только не учится на чужом опыте, она с удовольствием повторяет их ошибки, ставя патриотические эксперименты, а в качестве жертв использует свой народ.

(…)

Нацисты не сдерживаются ничем, даже обычными человеческими ценностями. Они давно превратились в зверей и отношение к ним должно быть такое же.

Да, власть постоянно провоцирует появление новых фашистских банд. Но эти дети социального бесправия и тупой державной пропаганды уже давно стали страшнее власти и несут основную опасность.

(…)

Сейчас уже поздно спрашивать: «Почему я должен противостоять им?» Сейчас уже необходимо отстаивать своё право оставаться человеком, иначе завтра отстаивать будет нечего.

Слабые говорят, что фашизм невозможно до конца победить, он возродится, как произошло после победы наших дедов в 45-м.

Мы же говорим, что его надо побеждать постоянно, иначе он уже не даст никому никогда возродиться.

Паша Никулин. Из предисловия к «Красной книге антифа»‌

19 января 2009 года мне было двадцать лет. Я учился в университете, пытался писать и считал себя последовательным и убежденным антифашистом. Тут стоит сделать оговорку, что я никогда не был участником уличных движений, но, будучи молодым и восторженным, с замиранием сердца следил за подвигами антифа: дерзкими граффити, перекрытиями улиц, шумными концертами, драками с неонацистами.

Неонацистов тогда было невероятно много. Жиреющая экономика, набухающая на руинах СССР, как гнойник, требовала дешевой рабочей силы, которая приезжала как из российских национальных республик, так и из бывших союзных. Потрясенный терактами — а чем они были, как не эхом маленьких победоносных чеченских кампаний? — мегаполис не мог переварить подобное напряжение и выблевывал его на улицы.

Тестостерон, дешевое пиво, адреналин, кровь, паршивый табак, пот. Вот рецепт отвратительного месива, превращавшего бедовых бритоголовых подростков из спальных районов в молодых штурмовиков, покрывавших свои тела рунами и свастиками.

В мои двадцать нацисты были, казалось, повсюду. И представляли они неиллюзорную опасность. На их счету уже были убийства, нападения на рынки, концерты и эколагеря, взрывы и поджоги. Было невозможно пойти на концерт любимой группы, не опасаясь, что после тебя не встретят градом из пустых пивных бутылок. У одной моей питерской подруги тогда убили знакомого музыканта, другую московскую подругу затоптали до полусмерти в вагоне метро из-за того, что она носила дреды. Короче, для моего круга общения неонацисты представлялись абсолютным злом.

И этому злу как раз и противостояли антифашисты. На улицах с ними дрались нацисты всех мастей, на страницах прессы про них писали молодые журналисты, а в зале суда защищали адвокаты. Одним из таких антифашистов был мой друг детства, который рассказывал мне леденящие душу истории про уличные столкновения. Среди этих журналисток и журналистов была Анастасия Бабурова. Сейчас из-за блокировок «Новой газеты» не так-то просто найти ее заметки с судов над нацистами и антифашистами, но когда-то именно такие тексты формировали мою мозаичную картину мира. И наконец заслуженным антифашистским адвокатом был Станислав Маркелов. Он защищал антифашистов в судах, благодаря его работе они выходили на свободу, а нацистов сажали в колонии.

Антифашисты и анархисты в то время были заметной и значительной частью уличной жизни. Со стороны они выглядели как неразрушаемый монолит, противопоставивший себя фальшивой реальности сытых, распухших на нефтедолларах нулевых.

Мне, конечно же, казалось, что с такими людьми полное и окончательное решение фашистского вопроса — дело времени, что наше будущее — как минимум социализм, а как максимум — коммунизм, и даже, возможно, с приставкой «анархо». Все это было в 2008 году, который нам запомнился избранием Дмитрия Медведева на пост президента, скоротечной войной в Грузии, мировым экономическим кризисом и серией неонацистских атак внутри России.

А в 2009 году жертвами такой же атаки стали Станислав Маркелов и Анастасия Бабурова. Адвоката и журналистку застрелили после пресс-конференции в центре Москвы, на улице Пречистенке. Очень скоро следователи поймут, что за стрельбой в самом сердце столицы стоят нацисты, и будут методично изучать правое подполье. Расследование поручили следователю Игорю Краснову. Сейчас это генеральный прокурор Российской Федерации.

На скамье подсудимых действительно окажутся самые настоящие нацисты: Никита Тихонов и Евгения Хасис. Члены тогда никому не известной Боевой организации русских националистов.

Спустя пару лет БОРН уже будет греметь на всю страну. Выяснится, что на счету организации с десяток убийств и связи с депутатами Госдумы и сотрудниками президентского аппарата. Последнее, впрочем, так и останется недоказанным слухом. Как бы то ни было, большая часть подсудимых получила внушительные сроки, включая пожизненное для организаторов и исполнителей.

Монолит антифашистского сообщества рассыпется на несколько частей, отчасти из-за непрекращающегося прессинга властей, отчасти из-за переругавшихся насчет феминизма и ЛГБТ участников. В 2013–2014 году спор станет геополитическим. Кто-то увидит в украинском Майдане торжество демократии, кто-то — поднимающий голову недобитый фашизм. К 2023 году уже никого не удивит, что ультраправые и антифа могут оказаться в одном и том же вооруженном формировании, защищая рубежи того или иного украинского города от другого такого же формирования, в ряду которого тоже окажутся неонацисты и антифа. Да и само слово «антифашизм» приходится отделять от пропагандистских коннотаций, ведь свой истинный смысл оно обретает лишь тогда, когда его произносят на улице, а не с экранов государственного ТВ.

В российском тылу тем временем как трагедия повторяется история нулевых. Нацисты нападают на дворников и торговцев, нападения методично фиксируются на камеры мобильников. Новосибирск, Москва, Калуга, Екатеринбург, Питер, далее везде.

Нападавшие называют себя по-разному: фашистами, расистами, нацистами, национал-патриотами, идентаристами, альтрайтами, но действуют и думают так же, как и те, против кого выступало антифашистское движение нулевых. Против кого выступает современное антифашистское движение (…).

Кирилл Медведев. Из книги «Антифашизм для всех»‌

Он <Станислав Маркелов> прошел путь от околохипповской субкультуры, профсоюза «Студзащита»и экодвижения «Хранители радуги» до адвоката по самым опасным резонансным делам и идеолога нового антифашизма.

(…) Среди его подзащитных — антифашисты и экологи, солдатские матери и жертвы благовещенского ОМОНа, родственники чеченки Эльзы Кунгаевой и химкинский журналист Михаил Бекетов. Неонацисты, застрелившие также шедшую вместе со Стасом его единомышленницу — журналистку Настю Бабурову — приговорены к крупным срокам. Некоторые из их друзей и единомышленников сегодня работают в госструктурах и провластных СМИ, другие воевали или воюют по обе стороны фронта в Украине. Фигура, подобная Маркелову столь же необходима, сколько и труднопредставима в России сегодня.

В девяностые Стас Маркелов был среди тех, кто апеллировал к небольшевистской левой традиции, зажатой между агрессивными рыночниками и советскими реваншистами. В октябре 1993 вместе с единомышленниками он участвовал в медбригаде, которая помогала нуждавшимся с обеих сторон конфликта, развернувшегося в самом центре Москвы. Залечивание ран и наложение швов здесь можно символически сравнить с соединением двух частей разорванного общества. С одной стороны — энтузиасты 1991 года, те, кто в 1993 еще верил в скорое торжество либеральной демократии. С другой — те, кто не ожидал впереди ничего хорошего, но не имел иной контр-повестки, кроме фанатичного антилиберализма и воспоминаний об СССР.

Этот разрыв не затянулся до сих пор. Его живым преодолением был Маркелов, совмещавший либерально-правозащитные и левые ценности. Комбинация очень редкая в России — большая часть либералов, верящих в права человека, еще с советских времен скептически относится к разговорам о социальной справедливости и равенстве, левые же, наоборот, чаще всего воспринимают правозащитную риторику как прикрытие экономической агрессии неолиберализма. 

(…) Эта нелепость лишний раз подчеркивает уникальность опыта Маркелова, который через политический активизм пришел к профессии адвоката, затем пренебрег стабильно оплачиваемой профессиональной карьерой и стереотипом о недопустимости смешивания личного, политического и профессионального в юриспруденции — ради миссии защитника самых уязвимых и бесправных. Еще одна важная и диковинно звучащая в России вещь, показанная Маркеловым: ангажированный юрист, как и ангажированный журналист — это не тот, кто за деньги выполняет требования заказчика, а тот, кто следует своим гражданским, политическим убеждениям и нормам профессионального сообщества.

Понимая, насколько важна для выживания левых и социальных движений сеть именно таких ангажированных юристов и ориентируясь на богатый мировой (да и наш дореволюционный) опыт, Маркелов создал Институт верховенства права — группу адвокатов, готовых бесплатно защищать активистов и жертв произвола.

Его уникальное место внутри и на границе нескольких сред, в гуще активистов и в их публичном представительстве, на социальных форумах и научных дискуссиях освобождало его от парализующих групповых стереотипов, позволяло действовать смелым, парадоксальным, новаторским образом, приближало к той истине, которая больше истины «правильного политического высказывания» и к той преобразующей практике, которая больше, чем правозащита. Позволяло делать уникально точные и смелые выводы из прошлого и прогнозировать важные глобальные тенденции.

Наряду с весьма критическими и далекими от ностальгии рассуждениями об СССР, Маркелов напоминает о том, что за демонтажом постылых и казалось бы лишенных содержания советских символов пришел не демократический социализм, как наивно рассчитывали левые диссиденты, а «открытое разваленное общество… которое в сочетании с идеями Хайека и Фридмана стало похоже на придорожный кабак во время эпидемии чумы». «Что в первую очередь выкинули? Именно символы со всей содержательной частью. Стали говорить, что богатым быть не стыдно. А быстрое богатство какое? Это спекуляция. Стали говорить, что защита прав трудящихся — это несерьезно, над этим надо смеяться…»

То, как под соусом борьбы с коммунистическим реваншем, уничтожаются эгалитарные ценности и структуры социального государства, Маркелов хорошо видел еще в девяностых. (…)

Так что вполне понятно откуда растут рассуждения Маркелова в конце нулевых о том, что терпимость большой части либералов к ультраправым в контексте общих антикоммунистических сантиментов порождает монстра национал-либерализма — опасность 21 века, сопоставимую по его мнению, с нацизмом в веке 20-м. Тогда же он прогнозирует разделение либеральной среды на тех, кто сдвинется влево, к социал-демократии, и тех, кто предпочтет альянс с националистами.

«Национализму может противостоять только интернационализм, но как всегда, отказываясь от советского прошлого, мы вместе с водой выкинули ребенка. А в национальном вопросе мы еще втоптали этого ребенка каблуками в грязь…».

(…)

Вскоре после гибели Стаса, на фоне разнообразных вызовов — репрессии, протесты 2012 года, события в Украине — антифашистское движение фактически сошло на нет. Но его история не закончена. Надежды на то, что недовольная системой молодежь вместо лево-правых разборок окажется вовлечена в профсоюзную, рабочую и иную социальную борьбу, оправдываются, мягко скажем, не вполне. Это естественно — чем хуже защищен труд, чем слабее экономические гарантии и социальные связи, тем меньше шансов у профессиональной и классовой солидарности. И тем больше шансов у идеологической агрессии за чистоту крови, нации, культуры, за ту или иную героическую версию истории. (…)

Василий Кузьмин. Из предисловия к книге «Антифашизм для всех»

(…) Первые отечественные скины (пардон, боны) — кто они? Подростки с неблагополучных окраин, надевшие паленые гриндерсы и черные бомберы с рынка. С бомбера было строго необходимо сорвать «жопу негра» (так называли кожаную собачку на замке молнии), это было первым актом установления превосходства белой расы над остальными. Дети кинутых государством родителей стали вскидывать руку в римском приветствии и вопить «Зиг хайль!» толком не сломавшимися голосами. Чеченская война и теракты, порождавшие колоссальную бытовую ненависть к любым кавказцам, умножали количество криво нататуированных свастонов на юных телах не хуже нищеты. Так потерянное поколение становилось коричневым.

Эта поросль наци была на самом деле вообще не про политику. Они были не наследниками штурмовиков Рема, а довольно логичным продолжением традиции люберов с их «одет не по форме — получай по морде». Любера, правда, не любили все субкультуры как таковые, а боны начинали с поклонников рэпа как «разносчиков нигерской заразы». Наряду с обладателями широких штанов (а чуть позже и ирокезов, панки тоже впали в немилость), доставалось и тем, чей цвет кожи или разрез глаз не совпадал со стандартами юных белых воинов. Практически неконтролируемый поток трудовой миграции являлся конвейером бесправных и беззащитных жертв неонацистов. Государству и работодателям было плевать на избитых или убитых дворников и строителей. Боны нападали скорее от нечего делать и забавы для, как в рассказе Астафьева про коростеля. Нацистские лозунги были просто пафосным прикрытием банальной пубертатной агрессии. Даже малейшим оправданием это, разумеется, служить не может.

Безусловно, их не могли не втянуть в политику. После избиения нескольких статусных иностранцев в СМИ поднялся вой по поводу «банд скинхедов», хотя долгие годы об этом предпочитали молчать. Выть, впрочем, было довольно поздно, движение носило спонтанный характер и росло как на дрожжах. Суетились и недофюреры, пытаясь заманить бонов в свои секты. Надо заметить, что привечал подобную публику и покойный «сын юриста» Владимир Жириновский.

Апогеем ранней волны неонацизма стал погром на Ясеневском рынке в день рождения Гитлера. В стране, победившей фашизм в 1945, это казалось невозможным. Тем не менее, я не один год с неприятным ощущениям ожидал 20 апреля и старался не ездить в центр города в этот день. С семитской внешностью и неформальным прикидом мне было довольно некомфортно передвигаться по Москве в принципе. Особенно страшным казалось попасть в «белый вагон» в метро или электричке — так называлась рейды бонов по зачистке всех им не нравившихся.

Легло под фашню и фанатское движение — в моем районе, например, за сборы на матчи одной из команд отвечал паренек с характерным погонялом Ади. Вход на фанатскую трибуну стал привилегией ультраправых, хором исполнялись песни «Коловрата», а в темнокожих футболистов летели бананы. После фанатских беспорядков в центре Москвы во время трансляции проигранного матча с Японией в 2002 году в законодательстве РФ появится статья об экстремизме, которую позже будут применять против любых инакомыслящих.

Затем настали «стальные нулевые», уличный фашизм породил уличный антифашизм. Интернет стал общедоступным, представители неформальных течений становились больше похожи на свои западные аналоги. Противостояние двух полюсов теперь шло в более субкультурном русле и скорее параллельно политике. Хотя мы можем вспомнить и массовую акцию националистов на Манежной площади после убийства болельщика кавказцами, и выступление антифашистов в защиту Химкинского леса. Часть правых при этом успела послужить подстилками режима, нападая на представителей оппозиции. Причем пока фа и антифа воевали друг с другом, спецслужбы понемногу успешно громили и тех, и других.

Сегодня политическое поле в России выжжено, уличная политика отсутствует как таковая. И в этом вакууме стали прилетать страшные новости, словно привет из девяностых. В одном городе неонацисты избили дворника. В другом напали на курьера. В третьем выбили глаз ракетницей подростку-антифашисту. 

Новое поколение бонов одето по моде и читает интернет, однако есть полное ощущение, что это те же злобные малолетки, которые кошмарили мигрантов и неформалов в мои юные годы.

Разъединенное и напуганное общество предпочитает закрывать глаза, как и государство, которому нечего предложить в данной ситуации. Да, можно поймать и наказать преступников, особенно показательно, но ведь и в девяностые нацисты получали сроки за уголовные преступления. Однако меньше их не становилось, скорее наоборот, а отсидевшие повышали свой статус и авторитет. Но в плане влияния на подрастающее поколение государство выглядит полным банкротом, песенками Шамана и духовными скрепами проблему уличного фашизма не решить. И нет ли риска, что какая-то иная злая сила захочет стать кукловодом новой формации отечественных нацистов?